МАКАРОВ Юрий Владимирович
МАКАРОВ Юрий Владимирович (1886, имение Соболево Любимского у. Ярославской губ. — 1949, Буэнос-Айрес, Аргентина) — штабс-капитан, активный участник ярославского антибольшевистского восстания (июль, 1918).
Юрий Макаров родился в семье отставного офицера, мирового судьи Любимского уезда Владимира Егоровича Макарова. О своих предках Юрий Владимирович рассказал в написанных в конце жизни воспоминаниях. Прадед Юрия — Карп Федорович «был флота лейтенантом и под командой Алексея Орлова громил турецкий флот при Чесме. Сын его, Егор Карпович, в молодых годах сражался под Бородиным и в 1814 году в рядах Галицкого мушкетерского полка входил в Париж. Вернувшись с войны, Егор Карпович прослужил еще лет десять, в чине премьер-майора вышел в отставку и поселился в своей галицкой деревне Бортникове. Еще года через два он женился, больше по расчету чем по любви, на молодой, некрасивой, но довольно богатой ярославской девице Надежде Ивановне Ростовцевой». После того, как сгорело до тла дедовское Бортниково, семья переселилась на жительство в именье Надежды Ивановны — в Любимский уезд Ярославской губернии.
Егор Карпович был убит своим же кучером. После смерти мужа Надежда Ивановна сама воспитывала троих детей — двух дочерей и сына Владимира. В 17 лет Владимир окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и вышел прапорщиком в Измайловский полк. В полку он прослужил всего семь лет. В 1863 году вышел в отставку, вернулся к себе в Соболево и с воодушевлением занялся крестьянскими делами.
У Владимира Егоровича и его супруги было шестеро детей, из которых Юрий был самый младший. По зимам семья жила в Ярославле, где
В 1891 году Владимир Егорович скоропостижно умер. Старшая сестра Юрия уехала учиться в Париж, две других вышли замуж, братья отправились один в университет в Москву, другой в Корпус в Нижний Новгород. Дом на Соборной площади был продан, мать с Юрием и прислугой переехала на квартиру на Срубной улице. Квартира состояла из целого этажа с мезонином в каменном доме купцов Волковых. Следующий дом по той же улице принадлежал Собиновым.
5 августа 1896 года Юрий был принят в 1-й класс Ярославского кадетского корпуса. О семи годах учёбы в корпусе у него остались не слишком светлые воспоминания. После его окончания Юрий в 1903 году поступил в Первое Павловское военное училище в Санкт-Петербурге. Кроме того, он окончил Институт восточных языков.
Шесть лет отслужив в лейб-гвардии Семёновском полку, Юрий Макаров вышел в отставку и затем служил в МИДе — вторым секретарём посольства России в Тегеране. После начала Первой мировой войны вернулся в полк, три года воевал, был дважды ранен. Получил звание штабс-капитана.
В 1917 году, после роспуска армии, Юрий Макаров вернулся в Ярославль. В июле 1918 года принял активное участие в антибольшевистском восстании. Перед взятием города красными войсками Макарову удалось уйти вниз по Волге. На Кубани примкнул к белому движению, в 1920 году из Новороссийска вместе с остатками белой армии выехал сначала в Константинополь, а потом перебрался в Софию. Там встретил свою будущую жену Веру Михайловну Эбелову. В 1929 году они эмигрировали в Аргентину.
В Буэнос-Айресе Юрий Макаров служил переводчиком, давал частные уроки английского и французского языков, активно участвовал в культурной жизни русской колонии, являлся членом редколлегии газеты «Русский в Аргентине». В 1937 году у него случился инсульт, после которого ему приходилось заново учиться писать.
В начале 1940-х Юрий Владимирович принялся за написание мемуаров. Воспоминания о детстве, юности и учебе в Ярославском кадетском корпусе, а затем — военной службе, написаны живым и увлекательным языком.
Книга Юрия Макарова «Моя служба в Старой Гвардии. 1905−1917» вышла в свет в Аргентине только в 1951 году — уже после смерти автора. Ещё полвека спустя она была напечатана в России.
Ниже помещён небольшой фрагмент из воспоминаний Юрия Макарова, касающийся его детства и юности. Полный текст книги можно найти здесь.
Из воспоминаний Юрия Макарова
Мой прадед Карп Фёдорович был флота лейтенантом и под командой Алексея Орлова громил турецкий флот при Чесме. Сын его, Егор Карпович, мой дед, в молодых годах сражался под Бородиным и в 1814 году в рядах Галицкого мушкетерского полка входил в Париж. У нас в семье долго хранился хрустальный стакан, где в овальном медальоне золотой александровской вязью было изображено: «Ликуй, Москва, в Париже Росс — взят 18 марта 1814 года». Вернувшись с войны, дед прослужил еще лет десять, в чине премьер-майора вышел в отставку и поселился в своей галицкой деревне Бортникове. Ещё года через два он женился, больше по расчёту, чем по любви, на молодой, некрасивой, но довольно богатой ярославской девице Надежде Ивановне Ростовцевой.
В нашем северном краю построенные из сосновых бревен дворянские гнезда, при жаркой топке 7 месяцев в году, горели круглым счётом каждые 30−40 лет. Вскоре по приезде сгорело дотла и дедовское Бортниково, после чего семья переселилась на жительство в именье бабушки в Любимский уезд Ярославской губернии. Там дом был большой и поместительный и тоже, разумеется, деревянный. После смерти бабушки сгорел и он, но на этот раз из него удалось кое-что спасти. Тот дом, который помню я, был по счету третий и был построен уже моим отцом.
В каждом дворянском доме жили старые слуги, больше члены семьи, чем слуги. Были такие и у нас. Из них главная, первый друг и советник моей матери, высокая, строгая и худая старуха, всегда в тёмном платье и в тёмном платке, Варвара Дементьевна, была дочка бабушкиной ключницы и родилась крепостной. Из её рассказов о старине я узнал много интересного.
Потихоньку от матери, которая считала, что ребёнку таких вещей лучше не сообщать, Варвара Дементьевна рассказывала мне про жизнь бабушки и деда, которых хорошо помнила. Между собою они жили плохо. Общего у них было мало. Бабушка была очень образованная женщина. В то время зачастую женщины бывали гораздо образованнее мужчин. В её сундуке с книгами, который я разыскал на чердаке, были томы Вольтера, Руссо, Корнеля, Расина, Шатобриана, «Дух законов» Монтескье и несколько романов г-жи Жанлис, за которыми отдыхал Кутузов. Все по-французски. Были там и английские, и две-три итальянские книжки. Из русских были Карамзин и Жуковский.
Характером бабушка была очень сдержанная женщина, никогда не возвышала голоса и была строга и к себе, и к другим. «Телесные наказания» она у себя отменила и «подданных» своих работой не обременяла. Её побаивались, но за хорошую жизнь и справедливость уважали все поголовно.
Дед был красив, еле образован, характера весёлого и легкого, и имел две слабости: любил выпить, не в одиночку, а с друзьями, и был великий ходок по женской части. Эта последняя слабость, между прочим, стоила ему жизни.
Наш земляк ярославский помещик
В шести верстах от бабушкиного Соболева, по дороге к Любиму, лежало большое и богатое именье Бужениново. Прекрасная широкая аллея из четырёх рядов высоченных берёз тянулась на две версты, а в глубине стоял каменный дом, терраса которого выходила на реку Обнору. В мои времена от дома оставались одни груды кирпичей. В тридцатых годах прошлого столетия в Буженинове проживал бывший гусар, холостой помещик Грязев, который задавал пиры, принимал у себя весь уезд, держал музыкантов и псовую охоту. Но там же происходили развлечения и более интимного характера, только для холостых. Это были форменные оргии, на которые сгоняли девок, накачивали их вином, а пьяный хозяин, с кнутом в руке, заставлял плясать сельского попа, который, подобрав полы рясы, пускался в присядку, к вящему удовольствию гоготавших собутыльников. Непременным членом таких весёлых времяпрепровождений был мой дед, первый собутыльник и закадычный друг хозяина.
У деда был наперсник, молодой парень и его любимый кучер, Алёшка. С Алёшкой они совершали наезды на соседние деревни, вместе врали бабушке и несмотря на разницу лет, — деду было хорошо за сорок, а Алёшке с небольшим двадцать — секретов друг от друга не имели. Через их руки прошёл не один десяток баб и девок, и всех их они делили полюбовно. И вот, наконец, попалась между ними одна, которая для Алёшки оказалась настоящей и единственной, такой, за которых люди идут «на позор и под меч палачей». Уступить он её не мог и стал задумываться. А дед, ничего не подозревая, продолжал свои атаки и, надо думать, желаемое получил.
Раз поздно ночью, после попойки, возвращались они из Буженинова к себе домой в Соболево. Ехали на паре, гусем. В наших местах, где пять месяцев снег лежит на полтора аршина и где имеется только одна укатанная дорога, иначе ездить и нельзя. А затем представляю себе, как всё произошло. Закутанный в медвежью шубу и в меховой шапке, в ковровых санях, дед спал и поклёвывал носом. Светила луна. Ехали лесом. По бокам дороги стояли огромные ели и протягивали белые пушистые лапы. Снег на них блестел ослепительно и казался уже не белым, а то красным, то голубым. Промёрзшие лошади бежали дружно и полозья пели свою песню. Вдруг лошади остановились. «Что ты?» — промычал дед. «А до ветру… «— отвечал Алёшка. Дед снова заснул, а тот слез с облучка, зашел за сани, поднял заранее припасённый ломик и страшным ударом размозжил деду голову. После этого он скрылся, а лошади сами привезли деда домой.
Когда сказали бабушке, она первым делом распорядилась разрубить в щепки и сжечь окровавленные сани и на следующий же день назначила похороны, на которых не проронила ни одной слезинки. Ни докторских свидетельств для подтверждения смерти, ли сыскных отделений в те времена не существовало. Вся дворня была собрана, все целовали Евангелие и все поклялись молчать. А когда дня через три приехал «капитан-исправник», свой же помещик и дворянин, ему было объявлено, что дед скоропостижно умер от удара. Убийцу не нашли, потому что не искали.
Смерть деда, и какая смерть, была для бабушки большим горем. Она его не уважала, но по-своему очень любила. Опытные люди говорят, что любить можно, и не уважая. После его смерти всю свою любовь она перенесла на детей, которых было трое — две девочки и годовалый мальчик, мой отец.
Воспитанием детей бабушка занималась сама и воспитала их на славу, особенно сына, которого любила без памяти. Говорят, что людские характеры передаются через поколение. Отец рос умным и серьезным мальчиком, и ученье ему давалось легко. Без всяких гувернёров и учителей, которых бабушка имела полную возможность нанять, но не хотела, она выучила его русскому, французскому и немецкому языкам и подготовила его так хорошо, что вступительный экзамен он выдержал первым и так и шёл все четыре года, окончив с «занесением на мраморную доску».
Когда отцу исполнилось 13 лет, бабушка Надежда Ивановна, с болью в сердце, отправила его в Петербург под крылышко к своему младшему брату, Якову Ивановичу Ростовцеву, впоследствии графу и одному из главных сотрудников Александра II по освобождению крестьян. Поместили отца в «Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров», которую когда-то по кавалерийскому отделению кончил Лермонтов и куда, в том же 1852 году, был принят Модест Мусоргский, будущий композитор. Так как отец был также на пехотном отделении, нужно думать, что они хорошо друг друга знали.
В 1856 году, 17-ти летним мальчиком, отец кончил школу и вышел прапорщиком в Измайловский полк. В том же году, в составе гвардии, он выступал с полком на охрану Балтийского побережья. Севастополь тогда ещё держался, а в Петербурге опасались высадки английского флота, который под командой адмирала Симура крейсировал неподалёку от Кронштадта. Как известно, это была демонстрация, которая ничем не кончилась.
В полку отец прослужил всего семь лет. Он мог бы продолжать служить и делать карьеру, как делали многие из его сверстников, но подошло освобождение крестьян, и из Петербурга всё лучшее, все те, кто безкорыстно хотели служить «младшему брату», потянулись в деревню.
В 1863 году отец вышел в отставку, бабушка тогда уже умерла, вернулся к себе в Соболево и с воодушевлением занялся крестьянскими делами. В нашей губернии он был одним из первых «мировых посредников»,
Когда через несколько лет ввели «мировых судей», отец был единогласно выбран на эту должность. А затем пришло «Земство» и ему отец посвятил всю свою жизнь.
У отца и матери было шесть человек детей, из которых я был самый младший, и между следующим братом и мной было девять лет разницы. По зимам мы жили в Ярославле, где отец служил по земству и где у нас был свой дом на Соборной площади. Старшие братья учились в гимназии, а на лето все, кроме отца, переезжали в деревню, где жили с мая и до сентября.
В деревне дом был трёхэтажный. Первый, полуподвальный, где помещалась кухня и жила прислуга, был каменный, а второй и третий деревянные. С широкого каменного крыльца люди поднимались наверх и входили в переднюю, которая носила громкое название «лакейской», хотя в мои времена никаких «лакеев» там уже не было. Но там стояли «лари», на которых, если бы таковые существовали, они могли бы спать. Из «лакейской» дверь вела в кабинет отца. Там стоял большой кожаный диван, на котором отец спал, огромный письменный стол, в котором ящики запирались со звонким щёлком, и во всю стену книжный шкаф, где под стеклом покоились Дарвин, Бокль, «Жизнь животных» Брема, полное собрание сочинений Белинского, 11 томов, Герцена и целые полки «Современника» и «Отечественных записок». На шкафу валялось и пылилось всякое оружие: морской палаш, кавалерийские сабли и несколько шпаг в кожаных потрескавшихся ножнах, эпохи Екатерины и Александра I — былое вооружение наших воинственных предков.
Другая дверь из «лакейской» шла в зал, или «залу». В зале ни хрустальных люстр в чехлах, ни зыбких паркетных полов не имелось. Это была уже принадлежность дворянских гнёзд рангом много выше нашего. Зато мебель, как полагалось, была целого красного дерева, очень жёсткая, порядочно неудобная и чрезвычайно прочная. В простенках, в таких же рамах красного дерева, висели зеркала, имевшие свойство то вытягивать отражённые фигуры, то их расширять почти до неузнаваемости, а под зеркалами стояли «подзеркальники» и на них стеклянные подсвечники в медной оправе. На столе перед диваном стояла бронзовая лампа, в которую до нашей керосиновой эпохи наливалось масло.
По стенам висели «портреты предков», кисти неизвестных и не весьма искусных мастеров. Висел там флота лейтенант Карп Фёдорович, в голубом кафтане — портрет, который брат повесил на стену, вытащив его из амбара, где он покоился много лет и где его почему-то пощадили мыши. Против него висел дед, в пехотной форме, с медалью 12-го года. Немного поодаль помещался юноша в форме гвардейской школы, мой отец. Почётное место над диваном занимал бритый господин в синем фраке, в парике и кружевной манишке, а рядом с ним полногрудая дама в роброне. Эти люди должны были изображать прадеда Ивана Ростовцева и его жену, рожденную Вадбольскую.
По бокам от изразцовой печки стояло два с застекленным верхом шкафа, т. наз. «горки». В горках под стеклом красовались вещи Николаевского фарфора, чашки, фигурки и пасхальные яйца, а на верхних полках много десятков из тонкого стекла разносортных бокалов на длинной ножке и очень узких. В них во время парадных обедов наливалось шампанское, то самое, про которое писал Пушкин, что: «между жарким и бланманже цимлянское несут уже».
В простенке около окна, рядом с дверью в «диванную», висел старый длинный английский барометр с винтом в нижней крышке. В бурю, в грозу и в проливной дождь, сколько бы вы ни крутили винт и ни стучали пальцем, но стеклу, он всегда и неукоснительно показывал «bright» (брайт), по нашему «ясно».
Рядом с оптимистическим барометром висела рамка, а в ней под стеклом, с «печатями вислыми», грамота царей Ивана и Петра, при правительнице Софье, где Фёдору Гаврилову сыну Ростовцеву в Ярославском воеводстве жаловались пустоши и угодья.
В другой стороне залы, около лестницы в третий этаж, стоял ореховый рояль с длинным хвостом, фабрики Вирдта, который на моей памяти никогда не настраивался и тем не менее сохранял немножко сиплый, но очень приятный звук. Этот почтенный инструмент за год до освобождения крестьян отец послал для развлечения своим старшим сестрам, двум перезрелым девицам, которые главную часть своего времени проводили вышивая на пяльцах. Из их не слишком талантливых, но усидчивых работ помню две картины, которые висели в других комнатах. Одна изображала Ромео и Жульетту, сцену у балкона, а другая, огромная, Петра Великого, спасающего из воды солдата. Вокруг лодки бушевали пенистые волны с белыми гребнями, Пётр стоял во весь рост, волосы у него развевались по ветру, а на боку висела вышитая серебряным бисером сабля. Самое замечательное было то, что обе руки у Петра были заняты. Одна держала руль, а другая была протянута вперед. От утопающего виднелись только пальцы. Надо думать, что если бы на деле всё происходило так, как было изображено на картине, бедняга наверное бы утонул.
Больше всего в зале мне нравилась нижняя часть оконных переплетов. Туда были вставлены разноцветные стёкла — красные, синие, жёлтые и зелёные. По моему тогда малому росту, на мир Божий мне приходилось смотреть исключительно через эти стёкла, и через них и сад, и беседка, и качающиеся берёзы приобретали характер волшебный и фантастический.
Вообще в раннем детстве наш дом мне казался громадным, а такие необыкновенные места, как чулан под лестницей, чердак и нежилые комнаты рядом с кухней были полны таинственных и страшных возможностей. Со временем вступил в силу обратный процесс. Уже в школьном возрасте, приезжая каждую весну на каникулы в Соболево, я всякий раз удивлялся, что дом и комнаты стали такими маленькими.
Из «диванной» стеклянная дверь вела на балкон, с белыми колоннами, а с балкона, около которого росли кусты сирени и мальвы, лестница спускалась в так наз. «маленький сад». Там были дорожки, которые постоянно зарастали травой, клумбы цветов, георгины, астры и настурции, а в куртинах были посажены резеда, левкой и белые цветы табака, которые по вечерам после поливки пахли сладко и опьянительно. Цветы были исключительной областью Катерины Фёдоровны, русской швейцарки, подруги матери по институту, которая, оказавшись временно без пристанища, приехала к нам погостить на месяц и прожила в нашем доме тридцать лет, воспитавши всех детей, от старшей сестры и до меня включительно.
В конце маленького сада была крокетная площадка, а перед забором, где через калитку можно было выйти на дорогу, стояла беседка. Около неё росла высоченная, выше шпилей дома, старая берёза, которая всё грозила упасть, но, быть может, стоит и до сих пор.
Через мостик из «маленького» люди попадали в «большой сад». Там росли старые липы, стояла баня, а по бокам сада две аллеи, обсаженные елями, вели по скату вниз к речке, в которой имелись места, где можно было купаться. Речка эта называется Кулза и впадает в Обнору, Обнора в Кострому, а та в Волгу.
Надворные постройки ничем замечательны не были, если не считать амбара, где на чердаке среди всякой рухляди, я откопал раз части флейты, целый кларнет и медную валторну, что показывает, что у кого-то из прадедов был свой домашний оркестр. В каретном сарае тоже имелся один памятник старины: возок,
Большой Соболевский дом был на две трети деревянный, а все постройки, лежавшие через дорогу, скотный двор и избы для рабочих были сплошь каменные. Объяснялось это тем, что отец, который всю жизнь пёкся об общем благе и которому надоели постоянные пожары, в один прекрасный день решил начать застраивать нашу округу каменными домами. На своей же земле он нашёл место, где имелась в изобилии подходящая глина и построил кирпичный завод, причём объявил, что зарабатывать на этом деле он не желает, а всем соседям обязуется отпускать кирпич по себестоимости. Для вящей наглядности у себя в усадьбе он возвёл четыре кирпичных постройки. Соседи приходили, любовались, одобрительно качали головами, но дальше этого дело так и не пошло. И это при том, что сторона наша была вовсе не бедная, большинство крестьян ходило на отхожие промыслы в Москву и в Петербург и чуть ли не в каждой деревне имелись свои профессиональные каменщики. На моей памяти во всех окрестных пяти деревнях у нас не было ни одного каменного дома.
В 1891 году отец скоропостижно умер, и после его смерти, мало-помалу, вся наша семья начала распадаться. Старшая сестра уехала учиться в Париж, двое других вышли замуж, братья отправились один в университет в Москву, другой в Корпус в Нижний Новгород. Дом на Соборной площади был продан, а мать с верной Катериной Фёдоровной и нашей старой нянькой, которая понемножку превратилась в кухарку, переехала на квартиру. Квартира эта в городе Ярославле на Срубной улице, за которую мать платила 31 рубль в месяц, состояла из целого этажа с мезонином в каменном доме купцов Волковых, тех самых, из которых когда-то вышел первый русский актёр Фёдор Волков. Следующий дом по той же улице, принадлежал купцам Собиновым. Знаменитый тенор Леонид Собинов учился тогда в одном классе Ярославской гимназии с моим старшим братом и часто бывал у нас в доме.
5 августа 1896 года, в девятилетнем возрасте, после экзамена, где мне было предложено решить задачу, которую я не решил, написать басню «Кот и повар», что я сделал хорошо, и рассказать о всемирном потопе, картину которого я изобразил с увлечением, я был принят в 1-ый класс Ярославского кадетского корпуса.
Большинство старых кадет о времени, проведенном в корпусе, вспоминают с благодарностью и с удовольствием. Никак не могу сказать этого про себя. Для меня пребывание в корпусе было тюрьмой, где нужно было отсидеть семь лет и купить этим право на дальнейшее уже более приятное существование. Условия жизни были со всячинкой. Кое-что было недурно, как например учительский состав, кое-что выносимо, но были вещи отвратительные и безобразные. Состав воспитанников был неплохой, в подавляющем большинстве своем сыновья бедных офицерских семейств. Перевалив через критический возраст, 15 лет, все они понемногу принимали человеческий облик, но в первых четырех классах процветала нарочитая, чаще всего напускная, грубость и отчаянное сквернословие, служившее признаком молодечества.
Из ругательств было впрочем выражение, употреблять которое кадетским кодексом приличий было запрещено. Это было обыкновенное трехэтажное ругательство, одно время столь распространённое в русском народе. Считалось, что это оскорбляет родителей, а за такое оскорбление обидчику полагалось «искровянить морду». И если ты сам не в силах был это сделать, то разрешалось обратиться за помощью к первому силачу в классе, и тот, так сказать уже от лица класса, производил экзекуцию.
Само собою разумеется, что ни о наушничестве, ни о фискальстве не было и помину. Если класс решал молчать и врать, то все героически молчали и врали. Нужно сказать, что и воспитатели, все сами бывшие кадеты, к сыскным приёмам не прибегали, а когда нужно было «взгреть», грели всех попавшихся огулом, предоставляя виновным выходить и сознаваться.
Одевали нас не в корпусе, а когда уходили в отпуск, хорошо, но кормили скверно. И все мальчики знали, что из «экономических сумм», «эконом»,
Хуже всего было то, что когда являлось высокое начальство, как по мановению волшебного жезла, вся картина радикально менялась. Водяной суп превращался в наваристый жирный бульон, а ослизлые серые котлеты с не прожаренным мясом внутри становились пожарскими. И всё остальное в том же духе.
Помню наезды Вел. кн. Константина Константиновича, наезды — всегда один, а иногда и два раза в год. К. К., тогда главный начальник военно-учебных заведений, был добрый и хороший человек и по-своему искренно любил молодёжь. Но на его примере как нельзя больше чувствовалось, что нельзя было давать в государстве ответственные должности безответственным лицам. На это можно возразить, что в благоустроенном государстве безответственных лиц вообще быть не должно, и это совершенно справедливо. Но я описываю то время, когда такие лица ещё существовали.
Великий князь Константин Константинович Романов
К. К. приезжал обыкновенно на два, на три дня и останавливался в квартире директора. С его приездом всё в корпусе преображалось. Полы устилались красными дорожками, кадетам выдавались новые мундиры и кормить начинали так, как никогда. В классах для виду шли уроки, но всякая работа фактически прекращалась, т. к. каждый преподаватель лихорадочно ожидал высокого посещения. Лучшим ученикам доверительно сообщалось, кого и приблизительно что каждого будут спрашивать.
Директор корпуса, генерал польского происхождения, влюблёнными глазами смотрел на великого князя и порхал по всему зданию в поисках того, что ещё могло бы доставить удовольствие высокому гостю. В этих поисках он напал на счастливую мысль внушить великому князю, что кадеты будут счастливы, если каждый из них получит из его рук беленькую картонную карточку с его подписью. Спешно послали в город купить 500 карточек, и плотно окружённый толпою жадно на него смотревших мальчишек, К. К. с терпением, достойным лучшего применения, карандашом принялся писать или «Константин», или просто «К.»
Помню, раз провожали его самым необычайным образом. Было начало ноября, и поезд в Москву отходил в 12 часов ночи. И вот, несмотря на то, что всем малышам давно полагалось бы спать, весь корпус, от мала до велика, отправился на вокзал, до которого было больше километра расстояния. Впереди шёл оркестр кадетской музыки, по бокам старший класс нёс зажженные факелы, а в центре, на подобие того, как во время крестных ходов носили образа, на плечах несли кресло, покрытое красным сукном. На кресле, плывя над толпой, восседал К. К. и ближайших носильщиков щёлкал по головам. Вот как русским детям преподавался сверху наглядный урок подхалимства и очковтирательства.
Я не говорю, что среди молодёжи при посещениях великого князя не было энтузиазма. Он, конечно, был, и самый неподдельный, который К. К. по наивности принимал на свой счёт. Но думается мне, что если бы при тех же условиях,
Я отнюдь не хочу сказать, что такие же безобразия происходили всюду. От многих старых кадет мне приходилось слышать, что при серьёзных и достойных директорах, которых было немало, когда в корпуса приезжал К. К, там всё шло строго по заведённому порядку, и начальству показывалась жизнь не парадная, а будничная, каждодневная. К сожалению, я могу говорить только о том, что я сам видел.
Корпусная администрация делилась на две части: учебную и воспитательную. Во главе всего заведения стоял директор, которому, кроме учебной и воспитательной, подчинялась и хозяйственная часть. В учебную часть входил преподавательский состав, подчинявшийся инспектору классов. Иногда инспектор, в большинстве случаев полковник с академическим значком, чтобы подработать, сам брался преподавать какой-нибудь предмет — законоведение или математику. Помню рыжего артиллериста полковника Мартьянова, который тригонометрию и аналитику умудрялся преподавать так интересно, что, несмотря на все мое равнодушие к математическим наукам, я до сих пор могу сказать, что из себя представляют синус, косинус, парабола и гипербола.
Как я уже говорил, учительский состав у нас был вовсе не плохой. Было два-три недурных математика и прекрасный физик — молодой поляк Блажеевич. Недурён был учитель истории Ловецкий, отлично говоривший, много знавший и очень неглупый человек.
Учитель русского языка, Василий Дмитриевич Образцов, ходивший под кличкой «Васюха», для самых старших классов, может быть, и не годился, но в младших и средних был хорош. Русских часов у нас было шесть в неделю,
— Вот, Заркевич, вы написали, что в Швейцарии разводят прелестный скот. Можно так сказать или нет? А как нужно? А как еще можно? А про кого или про что можно сказать «прелестный»? — без насмешек и издевательств он учил нас правильному и точному употреблению слов, наука немаловажная, и таким путем отечественному языку он нас выучил и за это большое ему спасибо. Излишне говорить, что бедному Заркевичу кличка «прелестный скот» прилипла навсегда.
Было два отличных немца (слово «наци» тогда еще не было выдумано) Глезер и Пецольд. Они под шумок составили учебник немецкого языка настолько хороший, что он вскоре был принят как обязательное руководство для всех военно-учебных заведений.
Года за два до нашего выпуска нам прислали из Петербурга молодого священника магистранта богословия о. Кремлевского. Мальчишки дали ему прозвище: «поп Иуда». Поп Иуда был очень некрасив, всё лицо изрыто оспой, очень симпатичен, феноменально образован и необычайно умён. Поначалу попробовали было задавать ему каверзные вопросы насчёт религии и сразу же закаялись. С ласковой улыбкой он раз или два посадил вопрошавшего в такую глубокую калошу, что бедняга, при общем смехе, долго не мог из неё выкарабкаться. По настоящему богословие он нам не преподавал, а, подобрав полы своей чёрной худенькой ряски, усаживался на первую парту лицом к классу и начинал говорить на какие угодно темы, часто литературные. Слушали все его с раскрытыми ртами. Пробыл он у нас недолго. Года через два после нашего выпуска милого попа Иуду начальство куда-то убрало, решив, вероятно, что для будущих офицеров умные священники слишком опасный элемент.
Отдельно от учительской стояла воспитательная часть. По этому признаку весь корпус делился на три «роты», иначе говоря — на три возраста. В младшую, 3-ю роту, где в зале на переменах всегда стоял невероятный шум и гвалт, входили 1-й, 2-й и 3-й классы. Во 2-ую — средний возраст, 14−15 лет, — входили 4-й и 5-й классы, а в 1-й роте, так наз. «строевой», числились старшие классы, 6-й и 7-й. Во главе рот стояли ротные командиры, полковники, а каждым «отделением» — в классе обыкновенно по два, иногда по три, — заведывал свой «отделенный» воспитатель, чином от поручика до подполковника.
В «отделении» насчитывалось обыкновенно от 20 до 30 мальчиков. В сравнении со строевыми офицерами в армии, офицеры-воспитатели в кадетских корпусах имели немаловажные преимущества. В корпусе им давалась квартира с отоплением и освещением и сто рублей в месяц жалованья. Кроме того, через каждые три года им выходило производство в следующий чин. На протяжении 7−8 лет от поручика люди доходили до подполковника и в этом чине обыкновенно замерзали. В подполковниках можно было сидеть и десять, и пятнадцать лет, вплоть до отставки и всё на тех же ста рублях жалованья.
Воспитатели поочередно дежурили в ротах, круглые сутки, один раз в 4 или в 6 дней, в зависимости от числа отделений в роте, подавали звонки и команды «строиться» и следили за порядком. В старших классах чьё сегодня дежурство, Завадского, Зейдлица или Гришкова, было более или менее всё равно, но в младших это имело большое значение. На дежурстве одного можно было безнаказанно беситься и валять дурака, а при другом за то же самое можно было попасть «на штраф», иначе говоря, стать на час к стенке, остаться «без третьего блюда» или даже «на одном супе». При одном входе в ротный зал можно было безошибочно сказать, чьё сегодня дежурство. Кроме дежурств, гимнастики и строевых занятий, которые назывались «фронт» и производились два раза в неделю до часу, в обязанности воспитателя входило присутствие в классах на вечерних занятиях во время приготовления уроков, от 6 до 8 часов вечера. Вот собственно и всё.
Из сказанного видно, что в наше время офицеры воспитатели работой перегружены не были. По инструкции полагалось им во время вечерних занятий следить, чтобы мальчики занимались, и помогать тем, кому это было нужно. На практике это сводилось к тому, что воспитатель приходил в класс, садился за учительский стол и читал там книгу или газету. Обращаться к нему за объяснениями и в голову никому бы не пришло. Все науки были ими столь основательно забыты, что никто из них не только теоремы или уравнения, но и самой немудрёной арифметической задачи не смог бы объяснить.
В последние годы Главное Управление Военно-Учебных заведений основало в Петербурге одногодние курсы для воспитателей. Поочерёдно они отправлялись в столицу и слушали там лекции по педагогике, психологии и всякие прочие и через год возвращались домой совершенно такими же, какими уезжали, ни лучше, ни умнее.
О воспитании юношества писали и пишут умные люди уже несколько сотен лет, а наука до сих пор ещё не выяснила, насколько оно вообще возможно. Несомненно одно, что «научиться» воспитывать нельзя, и что дар обращения с детьми совершенно так же, как дар понимать и учить животных, даётся природой, и что ум, знания и количество прочитанных книг тут совершенно не при чём.
Лучшим воспитателем, которого я помню, был самый обыкновенный, чистой души, добрый и хороший человек, совсем не умный и вовсе не образованный. Ни на какие «курсы» он не ездил и о том, как нужно воспитывать молодежь, наверное, никогда не размышлял. Чернобородый, с ослепительными зубами, огромный мужчина, с мальчишками вверенного ему отделения он обращался совершенно так же, как со своими двумя собственными сыновьями, отчаянными шелопаями, которые учились в том же классе. Он с ними шутил и хохотал и рассказывал им свои охотничьи приключения. А когда малыши ему слишком надоедали, он, случалось, громовым голосом на них орал и давал им пинки и подзатыльники, от которых они разлетались в разные стороны и сейчас же сам об этом забывал. И, конечно, никому и в голову не пришло бы на него за это обидеться. Действуя не умом, а сердцем, он никогда заранее не думал, что, кому и когда он скажет, а поступал стихийно, а так как стихия была добрая, всё выходило хорошо.
Как все охотники, он был собачник, и его рыжий сеттер и пара гончих свободно бегали по всему корпусу и водили дружбу с кадетами. Несколько старших мальчиков, имевших охотничьи ружья, держали их у него на квартире, а под праздники компания человек в 10, забрав с собой хлеба и казённых котлет, под его предводительством отправлялась с ночёвкой на охоту. Ночевали где-нибудь в деревне и, если было холодно, все выпивали водки. Звали этого, на мой взгляд, самого лучшего из наших воспитателей, Михаил Владимирович Гришков. В чине подполковника он просидел 13 лет.
На мое несчастье, мне в воспитатели попался неглупый и довольно образованный, но злой, мстительный и самовлюблённый человек, один из тех, которых к воспитанию юношества не следовало бы подпускать на пушечный выстрел. Я его ненавидел, и то, что в полной от него зависимости мне пришлось провести семь лет, окрасило в мрачный цвет всё моё пребывание в Ярославском кадетском корпусе…
